Пылающий, возрадуйся, я написал это.


Последнее поколение людей-коршунов. Их сообщество переживало уже некий упадок и свое, так сказать, последнее затишье перед последней бурей. Гремящие победы и разрушения остались далеко позади, правители больше не вешали кого попало на деревьях и даже заключали союзы с простыми людьми.
Отошли в темное прошлое луки и стрелы, арбалеты, доспехи. Пришел порох и ружья, а доспехи почти совсем исчезли. Появились даже - страшно подумать - радиоприемники.
Но обиды на этих простых людей, из которых пошли коршуны, изгладились не у всех.
Король Шуриген хорошо помнил, в бытность свою еще Кёте Намко, сколько страданий могут причинить обычные, на первый взгляд добродушные пахари, землекопы, прачки, короче - крестьяне. Пока ты маленький выродок среди нормальных людей - ты ничего не можешь противопоставить чужому кулаку и ненависти родной матери. И то, и другое вырастили на голову несчастных жителей окрестностей психически неуравновешенного главаря банды, который в будущем жестоко отомстит им и будет периодически досаждать, грабя окрестности, вешая крестьян на деревьях, женщин жечь на кострах и цедить их кровь в бутыли.
Шуриген любил повторять по этому поводу: " Я коршун, а твое дело - землю ковырять".
(Ога, вы все пидарасы, а я дАртаньян Прим. авт.)
читать дальшеВпрочем, он был не только талантлив, но еще и болен, что отмечал даже предыдущий король-коршун, взявший его "под крыло". Болен не столько физически, сколько духовно, что при такой юности не удивительно.
- Зачем ты пришел сюда, коршуненок? - спросил тогда старый вождь.
- Чтобы обрести абсолютную свободу и убить свою мать, - поклонившись, ответил красноглазый юноша.
- За что мать? - сыграл тогда удивление король-коршун.
- А за то, mi kerrang (мой вождь), что она показала мне дорогу сюда. - не запнувшись ни на миг, прочирикал Шуриген. Королю этот ответ понравился тогда. Понравилось и то, как уверенно держал себя этот человеческий выкормыш - еще совсем птенчик, но с замашками истинного степняка. К тому же, юноша был полукровкой. Кожа его была бела, как мел, волосы черны, носовые хрящи заострены, как у всякого бударанца. Но не белая кожа, испорченная частыми побоями, не волосы и не форма носа делали его очевидным наместником. Глаза. Пронзительные, как иголки, всегда смотрящие пристально и из-под навеса бровей, красноватые то ли от природы, то ли от какой-то болезни и странным образом сужающиеся к слезникам. Сколько в них было ненависти к миру!
Чем не красавец-коршун? Чем не новый король?
Шуриген всегда вспоминал свою молодость с грустью. Всегда. В особенности же - когда напивался. На бандитском пиру или же от внезапно нахлынувшего горя - но всегда.
- Я тебе не рассказывал, как… - обычно так он начинал повесть о своих похождениях, зажав чью-то голову в руках. Он рассказывал о тяжелом детстве, о том, как мать избивала его, и как односельчане в порыве ненависти засыпали его камнями, и один умник раскроил ему череп особо острым булыжником. А дальше шли бесконечные, забавные истории о женщинах, в которых оные выступали в крайне циничном свете и неизменно в конце с ними что-то случалось, - но коршуны, сидя возле вечернего костра, смеялись над глупостью баб и слушали Шуригена очень внимательно, потому что язык у того был подвешен ой как… Что мальчиком, что уже в роли нового короля, рассказывал он всегда с такими словесными изворотами, что не ржать после этого как лошадь было невозможно. Коршуны сразу приняли его. И когда старый король передал ему шлем-корону - коршуны воспели ему славу, ибо делов он натворил к тому моменту немало, этот бледный мальчик, ставший теперь матерым хищником Степи. Ему дали самого сильного и быстрого коня из табуна, сшили новый королевский плащ из украденной материи. Расшили его самыми длинными перьями. Обвешали золотыми украшениями из ворованных сундуков.
Но не за истории у костра. А опять же - за ненависть. За болезненное восприятие мира. За беспринципность, за умение воткнуть нож в спину. Сила его была не в мышцах. Она была в голове.
И мать Шуригена, кстати, сгорела на костре тогда же, как живой факел, зажженный в честь коронования.
Люди надолго запомнят образ короля-коршуна - пародию на доброго правителя страны, который живет грабежом и мародерством, налетая и тут же прячась под сенью крыльев Хирихона.

Шуриген очень ревностно относился к своим подопечным. Он сам решал, кого сделать коршуном, а кого на месте порешить.
Конечно, коршунов было около тысячи, и всех нужно было обхаживать и впихивать в голову какие-то правила и идеологию. Кёте это делал с присущей ему тщательностью. Он следил за всем, включая внешний вид вояк: если увидит у кого-то растущую бороду - тут же протягивает клинок: на, мол, брейся. У бударанцев, дескать, бороды не растут, и ты свою шерсть сбрей. Почти у всех коршунов отрастала щетина, и у каждого был на этот случай складной нож. Сам же король никогда не пользовался услугами ножа, его подбородок всегда был гладким - сказалась кровь.
- И вымойся, наконец! И одежду постирай! Ты с ног до головы провонялся рыбой, как будто ты сам рыба. Иди к речке, и шлем сними, я разрешаю. Утопи, в конце концов, свои стада вшей.
Держать в повиновении такую толпу мужчин - нелегкая задача, и одному с ней не справиться. Как и у всякого короля, у Шуригена были свои приближенные. Он выбирал их сам. Почти все они пришли в Степь при его правлении.
Это был Энлиль… Огромный детина с бронзовым загаром, сильный, как бык, с руками, привыкшими к тяжелой работе с землей, с крепкой и тяжелой нижней челюстью и весьма добродушным нравом, что у коршунов было редкостью. Каким образом этот пахарь чистой воды был записан в славное степное воинство - неизвестно. Но так захотел Шуриген. Он сразу спросил у Энлиля, что он здесь забыл. Пахарь ответил, что ему надоели его правители и что он хочет быть свободным.
И вместо того, чтоб прикончить его, Кёте взял его под руку и отвел к статуе Хирихона.
А далее Энлиль, уже будучи наряженным в одеяние, стал исполнять всю грязную работу по лагерю. Основной же его работой являлась добыча рыбы на стол коршунов. Каждое утро он выходил к морю с сетями и, не жалуясь на свою судьбу, таскал сетями сельдь и прочую морскую мелюзгу. И всегда что-то пел, какие-то рыбацкие песни. Пожалуй, это был единственный коршун, который остался человеком. Он был довольно глуп, но глупость была спасительна для него же. Шуриген ценил его преданность. Он часто говорил: "Чтобы быть преданным до конца - надо быть и тупым также."
С тех пор правило такое: Шуриген щелкнет пальцами - Энлиль подбежит, как огромная послушная собака. Он выполнит любой приказ. Он достанет, сварит, сжарит, приберется,
а при надобности - отволочет своего пьяного повелителя степей в свой шатер.
Шуриген его очень ценил, и редко брал с собой в вылазки на город. Дорожил им, называл "дурачком Иванушкой", "чурбаном" и прочими дурацкими именами, которые он, впрочем, произносил очень ласково. Щадя его глупость, король-коршун оставил ему его настоящее имя.
Советником "его величества" был Ней Кривуца, получивший при крещении имя Вдовушка (он действительно был вдовец, и носил черную одежду; убил свою жену и бежал от правосудия сюда). Вдовушкой его звали почти все коршуны. И только Шуриген мог позволить себе иногда обратиться к нему по настоящему имени. В свою очередь, Ней был едва ли не единственным, кто мог называть короля Кёте. Это был человек без всяких примесей бударанской крови. Нижняя часть его лица была серой от однодневной щетины, само лицо как будто пыльное, всё складчатое. Было ему около сорока лет, хотя выглядел он старше… Это был коршун, который, будучи человеком внутри, снаружи старался казаться яростным фанатиком своего дела. Посему он первый свинчивал головы крестьян, жег их селения - правда, без особой охоты, но все же показывал свою верность.
Король догадывался, что Нею плевать на устои Бударана, ибо Ней был не добровольно в Степи. Подумаешь, жену убил по пьяни. Неча лезть под горячую руку…
Ней, в отличии от Энлиля, был умным. Очень умным. В прошлом - махровый бумагомаратель, то есть чиновник, теперь он стал секретарем Шуригена. Он один из немногих, кто вообще умел писать. Вдовец всегда лелеял мысли о возвращении домой, и в то же время понимал, что это невозможно, ибо и односельчане, и коршуны будут готовить ему бесславную кончину. И одному богу известно - ну и может король догадывался - как Кривуца томился в Степи, как давил на его свободную доселе голову шлем, как отвратительно было ему есть полусырую рыбу и уху, и как ему глубоко плевать на раны и мысли своего нового короля. И самое ужасное было - бить по морде тех, кто ночью делал предложение. Мужеложество процветало, сам Шуриген этого не приветствовал, но поделать ничего не мог: такова уж жизнь без женщин, кто-то же должен их заменить.
- Ну не трахать же тебе лошадь, Ней! - сказал как-то король, когда секретарь рассказал ему об этом тогда еще новом для него явлении. Да и сам Шуриген, говорят, был не прочь развлечься с каким-нибудь новоприбывшим. Но его никто не мог застать на этом деле. Всё это - лишь слухи.
И наконец - названый сын короля - Грисогоно, нареченный при посвящении Чекико (птенчик). Этому мальчику едва исполнилось 20 лет, а он уже самолично явился в Степь и припал на одно колено перед Шуригеном так, будто тот был его давним знакомым. Никого не побоялся.
- Посвяти меня! - сказал Грисогоно, склонив голову.
- Посвятить? А что ты дашь нам, сопляк? - спросил Намко.
- Mi kerrang, я дам тебе вот это! - С этими словами мальчик выхватил из сапога нож и метнул его в ближайший столб.
- Неплохо. - сказал король. - Что ты ищешь для себя?
- Я не жду от тебя милостей, предводитель, и не добываю себе абсолютной свободы, так как она невозможна! Я хочу лишь мести, мести и ничего больше! Хочу сам лично сжечь свою деревню и людей в ней, и хочу чтоб ты, mi kerrang, мне помог в этом!
Шуриген посмотрел на мальчика. Он посвятил его сразу же, и мальчик без остановки проговорил клятву. Он очень хорошо владел бударанским. Когда же Чекико, бывший Грисогоно, встал и пошел под руку с королем, последний рассмотрел его и полюбил еще больше.
Мальчик тоже был полукровным. Как и Шуриген, он был бледен, нос заканчивался заточкой, а на тонких губах всегда была кривая усмешка. Он улыбался только одним краем рта - всегда, как будто у него был защемлен лицевой нерв. И усмешка эта была недоброй. И глаза у него были серые, как будто две ледышки. В отличии от предводителя, Чекико был ослепительным блондином, а бударанские черты смотрелись как-то чуждо на весьма округлом личике. И даже трудно представить, что это лицо в двадцать лет несло на себе печать такого порока, который не снился и Шуригену. Это было и убийство, и праздность, и кровожадность, и похоть… Это была тяжелая печать, выбитая на его карикатурной роже самим грехом. Чекико не был избит в детстве, как Шуриген. Мать его не выбросила на улицу. Его иногда даже жалели. Парадокс: мальчик вырос абсолютным ублюдком. Он был не только зол на весь мир, он был еще и маниакален, и питал страсть к разного рода извращениям. Он мог наслаждаться (в двадцать-то лет!) чужими страданиями, мог выжигать пленным глаза, мог надламывать чужие шеи и насиловать женщин, он не брезговал даже человеческим мясом.
- Откуда?.. - часто говорил Кривуца, кивая Шуригену на режущего очередной труп Чекико. Откуда, мол, столько ненормальной злости, парень явно нездоров.
- Не мешай ему, пусть балуется, - отвечал король, следя за играми своего сына. А он и вправду был его сыном. Если и был на свете человек, которого действительно любил Шуриген - то это был Чекико. Король-коршун часто оборачивал его своим плащом, как крылом, называл его своим птенчиком и кусал за ухо, если тот не слушался. И мальчик льнул к своему отцу и просил для себя новых испытаний. В знак ярой преданности он даже выпилил напильником свои зубы в форме треугольников. Это обещал быть новый, феноменальный вождь степняков, и готовили его соответственно. Но Ней его опасался.
- Я знаю, почему он тебе так понравился, - сказал однажды "советник" "королю". - Ты в нем увидел молодого себя.
- Нет. Он еще хуже. - радостно ответил Шуриген.
Шли годы. Много селений и мелких городов были разграблены, много богатств было унесено в Степь. А в один голодный год пришлось посеять хлеб. Королю пришлось пойти на уступки, ибо сеять хлеб считалось чем-то низким и недостойным воина. Но беда всему научит. Жизнь постепенно замирала.
А потом наступил последний год. Была в нем ослепительная свистопляска, и Степь горела, и люди пришли отовсюду - тысячи тысяч солдат, огромная армия. Стала в кольцо и сжалась, как петля на шее висельника. Коршуны метнулись раз, метнулись второй - выхода нет! Кто-то пробовал прорваться и уплыть через море, но судьба их до сих пор неизвестна. Известно, что всех коршунов перевешали. Кого-то не смогли захватить в плен и в стычках убивали и оставляли трупы лежать на земле и догнивать.
Шуриген этого не хотел вспоминать. Сначала убили Энлиля. Потом, говорят, Ней предал их и выдал место нахождения в обмен на право снова стать человеком. Проклятый человек! Пускай же женщины забьют его камнями и намотают его кишки в свои станки! Чекико цеплялся за подол одежды короля, словно на какую-то минуту став нормальным человеком, бился в своей последней истерике.
- Отец, что с нами будет? Отец, что с нами будет? Они повесят нас? Они разорвут нас? - Ей-богу, Шуригену было странно слышать этот детский лепет от юноши, которому убить человека - что таракана по земле размазать.
- Закрой рот! - прошипел король, дав сыну пощечину. Но тот не унимался и Кёте закрыл ему рот своим поцелуем. - Сейчас возьмешь коня и поскачешь на юг мимо камней. Разделимся. Я поеду на восток… Если Хирихон защитит нас, мы встретимся возле косы. Ты понял?
… По трупам, загоняя уставших лошадей, бежали они в разные стороны с тем, чтобы уже никогда не встретиться. Это были последние люди-коршуны, оставшиеся в Степи. Они бросили лагерь, сокровища, статуи Хирихона, которые крошили на камень прибывшие сюда новые завоеватели.
Три дня пути, Шуригену казалось, что он уже сбежал, вырвался на вечную свободу как коршун, убив попутно нескольких солдат ударами в голову. Но тут нечто привлекло его внимание на холме возле самого моря. Это был труп с отрубленными руками и ногами. Это был его птенец.
Шуриген слез с коня и сразу упал на колени перед трупом.
- Так вот где мы встретились, мой Чекико… - Но ни дрожь в голосе, ни одна слеза не выдала его волнения. Он сбросил с себя шлем-корону и долго смотрел на труп, представляя, какими способами его сына мучили перед смертью и как он, плюнув на всякую честь, кричал и звал на помощь.
И короля поймали на эту приманку. Его забрали в город в кандалах для того, чтобы казнить публично. Но видно, Хирихон желал, дабы отец пережил своего сына. И ночью, задушив охранника цепями кандалов - откуда и взялась только эта сила у старой измученной птицы? - бежал он переодетым из тюрьмы. Снял с себя перья и нарядился в городские лохмотья. И бежал день и ночь на север, туда, к бескрайней свободе, ничего не помня.
Истерзанный, голодный, сходящий с ума от страха и одиночества человек, проделав полгода пути по лесам и пустырям, с вечной погоней на хвосте, залитый грязью с ног до головы, без золота и сокровищ, потеряв последнюю реликвию коршунов, - таким Шуриген, бывший Кёте Намко, предстал одним утром на скалистом берегу Бударана, лёжа лицом в пыли, где его и нашли его могущественные родственники.
- Изжил ты себя, Кёте. Тебе стоило сдохнуть еще полгода назад. - проговорил оборванец в землю и дальше лежал без движения.