Очередная история из Степи. Странная, сыроватая, но что имеем.

________________________





Новый король очень много болел. То ли климат Степи подорвал его здоровье, то ли травмы детства давали о себе знать, но становилось ему день ото дня все хуже. Коршунам это не нравилось: они только недавно схоронили слепого Неглегора и уже надеялись обрести сильного и здорового правителя. А тут на тебе! Да и врачей в Степи не густо, а которые и есть – вояки, что с них взять? Водку с мятой смешают – на, лечись.
Делов-то!
Поэтому мучениям короля Шуригена не было пределов. Почти каждый день у него начинался с мигрени, потом добавлялась ломота в костях, далее его тошнило… Доходило даже до того, что правитель, скрывшись с глаз долой, снимал свой шлем-корону и опускал голову в реку. Потом он звал всех известных ему коршунов, которые знали хоть один способ как умерить головную боль. Те размешивали все, что могли найти в Степи, грели на огне и поили разными отварами своего короля, на некоторое время даруя ему радость жизни без боли.
А с утра все начиналось сызнова.
Кривуца-Вдовушка (вот уже год как бывший советником короля) смотрел на это все, и его беспокойство росло. Если так дальше пойдет – он останется без своего покровителя.
- В поход нам надо. – сказал он как-то, подкатившись к Шуригену. – Сам видишь, еды у нас мало, сырье закончилось совсем. И с тобой нужно что-то делать! Скоро холода, будешь так головой маяться – скоро и концы отдашь. А нам еще на каменные квартиры переселяться.
Шуриген бросил в Кривуцу камнем и начал костерить на чем свет стоит и его, и покойную мамашу, и всех коршунов, и саму Степь. Он кричал, что лучше знает, и чтоб советник катился к черту.
А через два дня король, напичканный самодельными лекарствами, уже был в седле и вел своих ребят на грабеж.
Такие вот дела творились…
День как день, городок был бедный, электричеством в нем и не пахло. Сарай на сарае. И все было как обычно – налетели, перерезали, женщин за космы – и на деревья. Город жечь не стали, не всё еще вынесли.
Шуриген не стал слезать с коня. Сонный, он сидел в седле, закутавшись в свой перьевой плащ, и из-под стального козырька следил за надоевшими уже картинами резни своими красными воспаленными глазами. Его бил озноб.
Кривуца был рядом и тоже на коне. Он посматривал на своего повелителя краем глаза, в то же время следя за ходом огромной драки, - сам Шуриген уже не мог за этим следить.
Дрянное лекарство улетучивалось, голова наполнялась свинцом и болью, тошнота подкатывала к горлу.
- Я тут бывал… - сказал король, сделав движение подбородком в сторону большой группы зданий, и почему-то головой склонился к гриве своего скакуна. Советник вздрогнул, таким слабым показался ему голос короля. Согнувшись, Шуриген продолжал бормотать:
- Ты смотри… пять этажей… Городская управа… Я знал тут женщину… единственную женщину, которую я любил…
Не договорив, он слез с коня медленно, качаясь во все стороны, как пьяный. Нэй испугался не на шутку: никогда еще Шуриген, этот махровейший женоненавистник, никогда он не говорил «единственная женщина, которую я любил»! Вероятно, ему настолько плохо, что он начал бредить. Хорошо, что коршуны его не слышат: какой позор для их короля!
А тем временем король-коршун направил неуверенные шаги к стене какого-то ободранного одноэтажного дома, ухватился за нее руками, но ноги его подкосились, и он сполз – точнее даже упал.
- Шуриген! – заорал советник. Спрыгнув с коня, он подбежал к лежащему в пыли Намко и перевернул его на спину – из носа предводителя лилась кровь.
- - Ну, твою мать… - выдавил сквозь зубы Кривуца, какое-то мгновение соображая, что дальше делать. Лекарство! Королю же в халяву пузырек сунули… Кривуца быстро нашел его и свинтил крышку, поднося пузырек к залитым кровью губам Намко.
- Пей!
- Не могу…- простонал король.
- Через «не могу»! – крикнул советник, разжимая пальцами его челюсти. И тут же получил удар по шлему.
- Пошел вон!! – заорал Шуриген, поднимаясь на локтях. Нэй успел заметить его затуманенные глаза перед тем как он рванулся к двери дома и, полулежа, начал бить в нее кулаком:
- Хульчия! Хульчия, открывай! Это я, Кёте Намко! Открой, Хульчия!
- С ума спятил… - почесал за шлемом Кривуца.
- … Открой, умоляю! Это я! Это я… - продолжал надрываться король, царапая дверь пальцами, потом их же запуская под шлем. Упершись руками в дверь, он внезапно заревел, как раненый бык и стал колотиться в дверь головой. Нэй, чувствуя, что он слабеет, зажал его в кольцо своих рук, как бьющуюся в истерике бабу, а потом залепил ему пощечину.
- Закрой рот! Ты сошел с ума!
- Я хочу сдохнуть!
- Шуриген! Кёте!! – затряс короля Кривуца. - Посмотри на меня, посмотри мне в глаза! Давай, разожми зубы, я волью тебе отвар… Слышишь? Кёте! Нельзя, чтобы тебя видели в таком состоянии. Тебя свои убьют, свои убьют, понимаешь? Поднимайся!
- Не могу!
- Через «немогу»!
Дверь открылась, на пороге - старуха. Нэй увидел женщину и аж челюсть уронил от удивлени. Тут баб живьем сжигают, гарь аж сюда доходит, и визги тоже, а она как ни в чем ни бывало сидит в своей конуре… Это, что ли, и есть та самая любовь предводителя?
- Хульчия!.. – прохрипел Шуриген.
И вот уже эта дряхлая старушенция хватает за шиворот самого повелителя Степи, и тащит его в свою хибару, а он плетется за ней покорно, как теленок. Ничего не понимая, Нэй вынул нож и забежал внутрь, прикрыв за собой дверь. Лучше бы коршунам не видеть своего короля в такой компании. А если они увидят – надо будет что-то им соврать… С короля что возьмешь? Он не в своем уме. Да и Кривуца хорош: зачем позволил этой сморщенной, как печеное яблоко, бабе увести с собой своего предводителя? Почему и сейчас стоял он у дверного косяка и смотрел, как старуха снимала с Намко шлем, обнажая то, что никто кроме коршунов не должен видеть? Вот уже и одежда спала, открылось белое тело с вытатуированными картинами – женщиной, посаженной на кол, большим коронованным коршуном, малым коршуном без короны, череп, разрубленный пополам саблей…
- Труби отступление. – сказал тихо Шуриген, даже не глядя в сторону советника. Согнувшись пополам, сидел он на разбитой лежанке и ладонями закрывал лицо, а та, которую он назвал по имени, ставила на табурет рядом с ним медные дымящиеся миски и какие-то бутылки.
- - А ты как? – неуверенно спросил Нэй короля.
- Я догоню. Пусть не жгут.
Кривуца помолчал.
- Я вернусь, - сказал. И выбежал.
С прощальным свистом вскочили коршуны на своих коней и только их и видели. Остался от города только безлюдный костяк и гора костей на пустыре…
А повелитель Степи сидел в старой халупе, как и пятнадцать лет назад, и старая Хульчия старательно выпаривала его голову, не произнося ни слова. Шуриген сидел покорно и терпел все это разнообразное зловоние, как будто он был не король коршунов, а никчемный маленький раб. Всего лишь несколько часов удалось ему побыть человеком снова, и готов он был, как и прежде, рассказывать старухе Хульчии свои маленькие обиды и страдания – единственному человеку в его жизни, который его слушал. Но Хульчия больше не хотела слушать его, а Шуриген не мог и слова выдавить. Только изредка натыкались друг на друга быстрыми взглядами…
За этим немым диалогом и застал их вернувшийся Кривуца. Он встал на прежнее место, скрестив руки на груди, в одной из которых был зажат кривой нож. Хотел было что-то сказать старухе, мол, если дернешься – шкуру спущу этим ножом. Но старуха даже в его сторону не смотрела, как будто Нэй был пустым местом.
Советник не мог понять произошедшего. Почему человек, убивший свою мать, стал в один миг таким слабым и малодушным? Почему вдруг кинулся к какой-то знахарке, а не увез в Степь какого-нибудь городского врача? Подумаешь – любил! Коршунам нельзя любить женщин, сам Намко это говорил. Да и не говорил – прямо таки пел!
И вот на тебе… Всю идеологию коту под хвост.
На улице была ночь, когда оба коршуна вышли из дома. Старуха безмолвно стала на пороге. Намко, пошатываясь, развернулся к ней и посмотрел на прощанье, но услышал такие слова:
- Забудь и меня, и дорогу сюда.
И больше Хульчия ничего не сказала, повернулась и ушла внутрь своей хижины, закрыв за собой дверь.
- Почему ты не разрешил мне убить ее? – спросил Нэй, которого раздражала самоуверенность старухи.
Шуриген помолчал, посмотрел на пучок травы, который ему дала на прощание Хульчия, потом внезапно бодро вскинулся, словно стряхнул с себя сон.
- Для разнообразия. – отрубил он и залез на коня. Вдовушка вздохнул: ну наконец-то вернулся прежний Шуриген, а то «Хульчия, Хульчия!..»
Он тоже запрыгнул в седло.
Коршуны всегда обсыпали друг друга пошлыми шутками после тяжелых будней, поэтому Нэй, чтобы окончательно развеять тоску короля, бодро сообщил ему:
- У тебя вид такой, будто тебя пялили без остановки десять мужиков.
- Зато ты стоял там, за углом, как девственница в притоне, - был ответ.
На том и порешили. Но когда они скакали в ночи, освещаемые только бледной луной, Нэй рискнул вернуться к теме женщин.
- А что, разве можно оставлять женщин в живых?
- Нельзя.
- - Почему же ты оставил?
- Это был мой каприз.
- Жалко стало?
- Сама сдохнет. А тебе все-таки лучше прикрыть рот.
Больше никогда они не вспоминали про этот случай. И Хульчию Шуриген уже никогда не видел. А Нэй, как и всякий чиновник, хорошо запомнил, чем дышит его начальник.