[Octane]

Чота я в последние дни как пулемет работаю над Будараном.

Вот текст к последней картинке.


… Это были грустные дни, когда мы ехали на Север, подальше от пыльного города и начхав на все конфликты и заварушки местных властей.
Нам было плевать, потому что мы возвращались домой. Вместе! Наконец-то вместе! Мы приедем туда и начнем новую жизнь, мы отстроим города, мы вернемся к холодным рекам и домам, высеченным из скал, к огромным просторам и к своей земле, дышащей утренней свежестью и наполненной целым ворохом странных бестелесных существ.
Мы возвращались домой и тоска сжирала каждого. Мыслями все уже были на Бударане, а тела были прикованы к поезду и к пыльным дорогам.
Я часами сидел подле Кассе. С того самого дня, как его притащили сюда, он без конца плакал и хватался за левую грудь. Он протягивал ко мне слабые руки и, натужно дыша, просил его не убивать - он повторял всё в точности то же самое, что говорил мне, когда я тащил его из борделя.
- Маренька, не убивай меня! Я всего лишь несчастный калека… Я виноват… но ты же умеешь прощать, Ма-Ра! Ты не убьешь своего друга… Не надо, Маренька, не смотри на меня так, не пытай меня! Мне и так уже недолго осталось… Нет… Я не хочу умирать… Дай мне пожить немножечко, совсем немножечко!
А я ему говорил:
- Ты однообразен, Каська.
Но ненавидеть его я уже не мог. Что-то в последнее время во мне проснулось слишком много человеколюбия, это опасно. Кассе мне было жалко. И все ж даже в этом плачевном состоянии он оставался объектом моих насмешек. Тогда он ревел пуще прежнего, мне порой казалось, что его глаза не высыхают ни на минуту и что ему его положение вечно бедствующего толстяка-неудачника очень даже нравится. И бывают же такие придурки на свете, чтобы радовались своей болезни и испытывали извращенное удовлетворение от чужого сочувствия! Он сам не хотел выздоравливать, и, как будто лишившись последних крох разума, сам разрывал свои раны, дабы они болели еще больше и люди проливали уже не ручьи, а водопады жалостливых слез Я этому великому актеру вначале с удовольствием подыгрывал, ибо он был смешон.
Кассе постоянно хотелось есть и он просил, молил, требовал пищу. Тогда я сказал:
- Вот бочка с яблоками, вот бочка с водой. Это твоя пища на следующий месяц и другой ты не получишь. Все слышали? - обратился я к команде. - Кто даст ему что-то погрызть - заставлю есть шнурки от ботинок!
На том и порешили. Женщин я не подпускал к зеленому и на пушечный выстрел, ибо их сердобольность могла оказаться для него смертельной. Единственное, что могли делать женщины в моем присутствии - смывать пот и грязь с его тела, и то, этим нормально могла заниматься только Настурция, у Инени мозг был повернут в совершенно иную степь, как то выпученными глазами рассматривать старого знакомого, осторожно тыкать его пальчиком и издавать нечленораздельные вздохи.
Кассе страшно расстроился, конечно. Он перетерпел день на этом провианте, другой, третий… У него началась страшная ломка. Когда я подходил к нему с кормежкой, он неизменно молил меня дать хотя бы кусочек чего-то "съестного".
- Маренька, голубчик, хоть одну ложечку масла! Хоть один кусочек мясца! Ну пожалуйста! Я больше не попрошу! Вот такой, вот меньше мизинца! Это ничего не изменит.
- Раз ничего не изменит - так и есть его нечего, - пожимал плечами я, растирая яблоки на кашу. - Открывай рот.
Тогда Кассе прибегал к своим излюбленным методам.
- Ма-Ра, нельзя так сразу забирать всю пищу! Нужно постепенно, иначе организм не выдержит таких резких перепадов. Я говорю тебе это как врач.
- Я разве забираю у тебя пищу? Вон я ее сколько в тебя пихаю, ты, водяной матрац!
- Ну нельзя же всю жизнь на одних яблоках!..
- Можно.
- Ма-Ра, а ты печь умеешь?
- Умею. А что тебе спечь? - Я тоже решил сыграть великого актера и сделал вид, будто действительно готов уступить. - Пирог с паштетом, или может маленькие пирожки с мясом, как на Юге делают? Или жаркое из певчих дроздов и голубей… Или яичницу на масле, такую, чтоб на всю сковороду десять яиц? О, я знаю: мы купим молочного поросенка и зажарим его. А сверху польем чесноком. И он будет пахнуть на всю округу, и всякие бездельники будут сбегаться, чтоб нюхнуть его. Но им ничего не достанется, а все достанется моему зелененькому обжорке Кассе! - Я ущипнул его за толстую щеку и умилительно сложил ладони возле лица.
Бедняга изошел слюной, однако понимал, что если что-то и получит, то только шиш без масла.
- Издеваешься? - насупился Кассе.
- Ага. - улыбнувшись, сказал я и поднес к его рту ложку с кашей. - Жри свои яблоки.
Так я его кормил с неделю, и всё это время он усердно просил дать хотя бы кусочек чего-то кроме яблок.
- Маренька, ну хоть немножечко!
- Что тебе немножечко, Кассенька?
- Ну хоть хлебушка… хоть черного и черствого…
- Хлебушка-припевушка! Э, да что там, какой хлебушек? Я вот тебе достану пшеничных блинов в масле и оладушек. Южанских оладушек, румяных, как твои щечки и таких же пухлых! И греночек с маслом! И пирогов с маслом, и…
- Дурак…
- Ага. Кушай яблочки, образинушка моя.
Попытки эти были бесконечны.
- Господин мой, не дашь мне хотя бы сушеной солонины?
- Солонины? Тебе? Ты думаешь, что я, великий воин, буду давать лучшему другу какое-то жесткое сушеное мясо? Вот доберемся до города - я пожарю тебе колбас. Тамошние колбасы длиной в три локтя, пахнут изумительно и жир стекает с них, как с твоего подбородка слезы. А как они непревзойденно шипят на огне! И как они туго набиты превосходной свининой и салом - ну совсем как ты! Я буду скармливать ее тебе целыми мотками и смотреть, как ты будешь хорошеть с каждым днем, мой толстоморденький пузанчик.
- Я понял, я жру яблоки.
Бывали дни, когда я начинал первый.
- Каська, я вот всё думаю, зачем мы тебе нанесли тут кучу одеял и подушек? У тебя на спине такой тюфяк вырос, что спокойно можешь спать на полу.
Он обижался, но ел яблоки.
А бывало и такое, что когда я в очередной раз вырастал перед ним с миской яблочной каши, он заливался слезами и мотал головой, жалобно смотря на это божественное блюдо. Тогда я делал вот так - хряп! Ложкой по лбу, и все дела. Он открывал свои дрожащие уста и давился этой несчастной кашей, заедая ее слезами.
А однажды он смиренно всё проглотил и, когда я уже собирался уходить, схватил мою руку.
- Ма-Ра… Не уходи.
- А я думал, я уже надоел тебе со своими яблоками.
- Не уходи… Мне страшно.
- Что случилось, Кассенька?
- Мне плохо…
- Сердце?
- Да…
Я сел рядом и погладил его по голове.
- Ты спи.
- Я устал спать.
- Дитятко, ну что мне сделать? Каких лекарств тебе достать? Каких слов нашептать тебе в уши?
Он обнял мою руку, как будто тряпичную куклу.
- Не надо мне лекарств. Ты только есть мне не давай. Сдерживай меня, потому что… сам я уже не смогу.
- Ну, теперь я верю, что говорю с врачом. Хотя, ты мог об этом и не просить.
Он помолчал.
- Слушай, расскажи мне ту легенду про бога ночи.
Я удивился этой просьбе, но, поразмыслив, сказал:
- Хорошо. Слушай…
Я примостился удобней и рассказывал до самой полуночи про того, кто нас обоих сводил с ума.

Да, я на него был зол.
И все же это был единственный человек, о котором я впервые молился и грозил Загуру всеми известными мне муками, если он заберет его у меня в свой далекий, темный мир.