ма-Ра застукал Кассе за поглощением. Сцена из МакДональдса
Текст под катом.
читать дальшеЯ поднялся раньше обычного, еще до рассвета. Хотел успеть в город до наступления жары. Умывшись и вдохнув на веранде свежего после ночи воздуха, я направился в кухню, чтоб перед дорогой чего-нибудь перехватить. И вот, подойдя к фанерной перегородке, отделявшей кухню от прочего дома, я услышал звуки поглощения пищи. И кто бы это мог быть в такую рань? Хозяева? Вряд ли. Подкравшись на носках, я высунул голову за край фанерного листа и заглянул в кухню.
Это был Кассе. Он не услышал моего приближения и самозабвенно продолжал жрать, а я таким образом мог рассмотреть все детали. Ну во-первых, гаденыш надеялся, что если будет обжираться в такую рань - никто его не застукает. А застукать мог только я, застукать и настучать ему по шапке, поэтому меня он боялся, как огня, а с женщинами он, уверен, мог договориться. Во-вторых, было видно даже с моей точки, что Кассе ест топленое сало из глубокой миски, сало, которое вообще-то было предназначено для смазывания сковороды. В-третьих, со старого кресла, где он сидел, свисали все его пояса и бандажи, которые этот маленький зеленый поганец снял (опять же, втихаря от меня), дабы они не мешали ему запихиваться едой. И наконец в-четвертых, он плакал. Вы можете себе представить эту картину? Человек в пять часов утра сидит на кухне, жрет сало и слезы капают прямо в миску.
Я уже не знал, что мне думать и говорить, какую еще колкость ему отвесить, какой оплеухой наградить, а может вообще уйти отсюда, дабы глаза не видели этой мерзостной картины и этого рыжеволосого дурня. Я привык уже к его ежедневным обжираниям, но черт возьми, я же сказал ему не жрать в не положенное время, и сказал еще, что если он меня не послушает - будет пенять на себя.
И он обманул меня.
Я перебирал в голове варианты вступительных речей, от банального "кхм-кхм" до каких-то чудовищно длинных и витиеватых фраз. Наконец я собрался и спокойно, почти ласково проговорил:
- Это что, новая мода: вместо приправ использовать слёзы?
Кассе замер с поднесенной ко рту ложкой. Я спокойно прошествовал в кухню и сел на табуретку прямо напротив него, закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди и вперил в него взгляд, но не обычный свой а-ля "злая ведьма", а спокойный и даже, как по мне, апатичный. Мне так казалось.
А вот ему так явно не казалось, потому что под моим взглядом он дрожал, как лист на ветру и всё никак не мог понять, что ему делать с этой миской и какими частями тела закрывать голову от удара.
Ах, какой он был смешной, глупый и беспомощный в этом положении - более чем идиотском! Обнять и плакать. Только увидев его без длинных одежд и этих сдерживающих брюхо поясов, в одном исподнем тряпье, я понял, насколько он разжирел. А раньше я этого не замечал…До старика Загура ему, конечно, было далековато, однако… будь у него волосы не рыжие, а черные, и глаза не страдальческие, а злобные, и фигура не жалкая, а всемогущая и потолще раза в три, - я бы сказал, что он и Загур близнецы-братья.
Но все ж это был Каська. Хотя давно уже не было на свете того стройного мальчика, который выхаживал мои царапины в больнице…
Так мы и сидели, и смотрели друг на друга, я на него - он на меня.
- Кася, - почти ласково сказал я, - я ведь говорил тебе, что есть ты будешь только днем и вечером. А ты что творишь? Я сказал, чтоб ты не ел жирного и жаренного, и мучного в особенности, а ты тут салом топленым глотку смазываешь и белым хлебом запихиваешься? Кась, ты в своем уме? Вот ты… вот у тебя совесть есть, Кась? Ты же мне божился! Да ну тебя в пень! - Я сам не заметил, как от ласки перешел почти к бешенству.
Кассе смахнул слезы и резко встал, стукнув миской об стол.
- Ты не понимаешь! - прошипел он. - Это болезнь! Это проклятье! Ты вон с каждым днем всё больше походишь на живой труп. Да у тебя легкие чернее грозовой тучи, а ты бросил сосать свою трубку? Нет!
- Так что ж, давай померяемся, кто первее сдохнет: я от копоти в легких или ты от разрыва желудка? - развеселился я.
Кассе стушевался, услышав знакомое веселье в моем голосе. Ему кирдык.
- Кассенька, если ты захотел сравниться округлостью своих телес с Загуром, то я тебя благословляю: жри хоть в три горла, хоть весь день и всю ночь, а сало можешь прямо на свиньях и грызть. Но есть маленький нюанс: Загур бессмертен и может пресыщаться сколь угодно долго. А ты, - я похлопал его по животу, - ты давай покушай еще немного и тебя хватит удар. Не знаю только, что у тебя лопнет первее - сердце или желудок. А может ты доживешь до того времени, когда будешь катать свое брюхо на тележке.
- Дурак, - процедил Кассе. - Ты думаешь, что разбираешься в здоровье лучше врача?
- А разве нет? - пожал плечами я. И снова нахлынуло какое-то спокойствие и какая-то жалость. - Ты посмотри на себя, Кассе. У тебя проблемы с сердцем, у тебя проблемы с печенью, у тебя проблемы с желудком, с психикой… У тебя три подбородка, у тебя зареванное лицо, у тебя руки как подушки и ноги такие же, у тебя даже пальцы ожирели, у тебя живот бьется о колени, у тебя грудь как у родившей семерых детей южанки, у тебя на щеках язвы, у тебя на теле пятна, у тебя зад шире плеч. - Я передохнул и продолжил: - Тебе тяжело ходить, тяжело дышать… У тебя жуткая одышка, Кассенька, ты послушай, как хрипишь! Иногда мне кажется, что у тебя нет ни одной здоровой части тела!
Я так увлекся навешиванием этих витиеватых подколов, что когда закончил, оседавший во время речи на пол Кассе уже плакал вовсю, со стонами, всхлипами, пряча лицо в ладонях и оттуда же посылая мне проклятья.
Мне снова стало его жаль, а на этот раз как-то странно сжалось сердце. Ну ненавижу, когда он плачет! На женщину похож.
- Кась! Ну чего ты, Кась? Ну что я такого сказал? - Я попытался убрать его руки от лица, но он резко дернулся и повернулся ко мне спиной, сев задницей на пол и продолжая реветь.
Мне пришлось встать на колени и на коленях же подползти к его лицевой стороне.
- Дитятко мое! - воскликнул я как бы в горести, хотя ситуация скорее была то ли смешной, то ли глупой до невероятности. Так обычно восклицали южанские мамаши, когда хотели успокоить своего ребенка, когда тот разбивал себе колено.
- Мой дитенок-ребятенок, мой маленький зеленый кузнечик, моя пышечка, маленький мой, толстенький, разнесчастненький Кассенька! - почти провыл я и попытался обнять его, но руки мои не могли сойтись сзади. Тогда я одной рукой провел по его голове и поцеловал его в губы, на время прекратив его истерику.
- Ты был такой красивый, Кассенька, такой стройный и такой… - (Черт, уже эпитетов не хватало). - Тебе вот самому не противно быть таким?
Я думал, что сейчас начнется кульминация драмы в виде горестных признаний и слез в плечо. Но напрасно я думал. Кассе резко убрал ладони от лица и вперил в меня свой злой взгляд. Глаза его, как два источника, источали соленые ручьи.
- А ты - тощезадый стервятник! - почти крикнул он. - Скелет, обтянутый рваной кожей! Когда тебя разрежут, то не найдут внутри только гнилую душонку и черные легкие!
Ну, думаю, твою мать. Приступ нежности как рукой сняло и я снова вернулся в свое привычное состояние.
- Кася, не зли меня. Я б тебе припечатал, но боюсь, мой кулак застрянет у тебя в складках.
- Скорее твой кулак развалится по дороге!
- Осторожней с резкими движениями, а то твоя рубашонка не выдержит напора.
- Моя рубашонка будет покрепче твоих лохмотьев, на которые ты блевал с похмелья, о великий воин!
- Эх, Кася… Если мы когда-нибудь доберемся до дома, я заставлю тебя отжиматься по тридцать раз и бегать по утрам от гор до горизонта, пока с тебя не сойдет семь потов, лентяй, и ты не станешь таким же худым, как прежде.
- Ты не доживешь до этого момента, костяной мешок.
Мне это порядком надоело и я встал с пола.
- Вот что, Кассе. - сказал я ему, глядя сверху вниз. - Или ты перестаешь набивать пузо аки бочку, или одно из двух: я тебе зашью рот - раз, и два - я буду кормить тебя одним салом до тех пор, пока оно не полезет у тебя из ушей.
Я подумал.
- И три - я доставлю тебя вот такой жирной образиной прямо к твоему отцу.
Кассе побледнел после слов об отце.
- Не надо, Марушка, не надо, голубчик, - сразу утихомирился он. - Не надо к отцу.
- То-то же. Вставай, толстозадый, иди буди женщин. - Я помог ему подняться и выпроводил из кухни, на прощанье наградив шлепком по затылку и поцелуем туда же.
Чертов лоботряс, из-за него проморгал такую чудесную погоду. пришлось идти в город по жаре.
Но это были далеко не все неприятности, которые мы принесли друг другу. Вечером, воротившись домой, я узнал, что Кассе, забрав свои манатки, испарился в неизвестном направлении.