Уже с осени не было ничего по Бударану. Не рисуется, так хоть что-то напишу.
Отрывок из "Железного века", немного о религии и двух разных взглядах на мир.
***
Чошен-Ра старался не задевать тему матери. Ему становилось не по себе, когда Шуриген нежно гладил птенца перепелки, будто родного сына, но о своей матери отзывался как о чем-то таком, что сгинуло – и ладно. Ведь это неправильно, думал прислужник, говорить такое о собственной матери, какой бы плохой она ни была. Где-то в подсознании его теплилась надежда «раскаять» старого коршуна, заставить его пересмотреть свои взгляды на этот щекотливый вопрос, ведь Чошен-Ра был человек верующий, а бударанская вера предписывает не столько каяться в грехах, сколько не допускать новых и перекрывать добрыми поступками злые. Матери уже не вернешь, но можно было б хотя бы пожалеть о ней…
читать дальшеШуриген не верил ни во что. С годами он все больше утверждался в мысли, что души не существует, а вместе с нею и богов. Зачем, спрашивал он, темный в вопросах религии, верить в богов, если на земле так много говна. Он помнил, что у слатийцев вроде был какой-то бог-солнце, могучий и справедливый, только он был где-то там, в небе, а на земле, меж тем, процветали всевозможные отбросы. Чошен-Ра говорил, что зло сильнее добра, и что доброй Гнасе нечего думать справиться со злым Загуром, на стороне которого стоит огромное количество народу. Злые люди питают собой злого бога, а добро увечно и беспомощно, оттого в мире так много несправедливости и страданий.
- Чушь собачья. – говорил Шуриген и замолкал, вспоминая слатийские храмы. Слатийские храмы были покрыты золотом, богу-солнцу приносили щедрые дары. Часто на его алтарь клали животных с перерезанным горлом, в старину даже поверженных врагов и невинных девушек. Зачем, зачем, думал Шуриген, доброму солнцу понадобились все эти кровавые жертвы? Неужели всемогущее светило испытывает недостаток в трупах? А если оно такое доброе, зачем ему кровь и золото?..
Бударанские же храмы не были покрыты золотом и там никто не становился на колени, а с богом можно было говорить на равных. Слатийская религия была одним большим обрядом, бударанская религия – скорее предписанием, стилем жизни. Бударанская модель «того-как-все-устроено» ему нравилась больше, но все равно это были сказки для детей. А правда заключалась в том, что есть земля, и она полнится ублюдками. И это, собственно, всё.
Может быть, потому мир Шуригена был черно-серым, без малейшего проблеска света. Казалось бы, что тут сложного? Понять, что все зависит от самого человека – умножить в мире добро или окончательно пасть в объятия греха… И Шуриген, как казалось Чошен-Ре, понимал это, хоть и собачился. Но что-то, какая-то неведомая сила заставляла его блуждать в потемках по замкнутому кругу.
Жизнь названого сына короля-коршуна была полной смысла, ежедневного труда, бодрости и свежести. Он пребывал в том гармоничном состоянии, когда человек един с природой и другими людьми, как бы образует с ними одну гигантскую сеть. Для него мир был огромным и таинственным, в каждом камне таилась душа, он ходил как летал. Для него все было важным, все имело смысл. И он не верил в смерть. Он жил так, вроде смерти не существовало.
Жизнь Шуригена была полной противоположностью. Для него мир являл собой клетку. По мере взросления она становилась все теснее и теснее, наконец, он уперся в нее головой. То чувство таинственности мира осталось в далеком детстве, теперь же весь мир являл собой серую равнину, где камень – это просто камень, где нет души, есть только земля и мясо, и все рушится, все рассыпается в прах – и это уже навечно. Жизнь была кроваво-красной в молодости, серой в зрелости и черной в старости. Весь свет заволокла какая-то темная пелена, и это состояние было близким к самой смерти. Шуриген ловил себя на мысли, что он никогда и не жил. Он помнил только грабежи, пьянки, бои, жестокость детей, через все это красной нитью тянулась мигрень. Больше он ничего не помнил. Только птенец перепелки, казалось, навевал ему какие-то смутные воспоминания о Чекико, о немногочисленных счастливых днях, проведенных в поле с золотыми колосьями и на коленях у Хульчии. Может быть поэтому он цеплялся за этого птенца так страстно.
Но птенца не хватало, чтобы вытащить его из того беспросветного мрака, в котором он погряз. Он сидел словно на дне колодца, глядя вверх, в ночное небо, где надежда сияла слабо, как тусклые звезды. Ничто происходящее вокруг его не занимало, и он даже не пытался выйти из этого состояния. Он жил в грязи, пыли и паутине, никуда не выходил, изо дня в день совершал какие-то невразумительные поползновения от кровати до стола и пустыми глазами пялился в окно, где видел только забор. Часто так бывает: и жить не хочешь, и смерть не идет.
Деятельная натура Чошен-Ры не могла допустить такого разложения еще живого человека. Ведь хандрить – это вообще очень не по-бударански, а ведь Шуриген был наполовину бударанцем. Дрянная слатийская кровь, правда, в нем брала верх. Но никто не безнадежен. Чошен-Ра придерживался идеи, что утопающему в болоте человеку нужно подать руку, а не заталкивать его палкой еще глубже – зачем же? Иногда, правда, это спасение принимало форму именно такого заталкивания, но юноша даже не думал топтаться по немощному старику. Он давал ему отрезвляющие пощечины из лучших побуждений, клеймил его вялость и злобу, дабы вывести из того состояния, в котором король-коршун находился последние годы.
И однажды, нализавшись, Шуриген посмотрел на него блестящим взглядом и дрожащим голосом сказал, что он спит и желает проснуться.